Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Вчера вечером оперативно-виноградная группа опоздала на ужин, и потому мы не сошлись за одним столом: их накормили отдельно. Перед сном тоже поговорить не пришлось, и только утром встретились снова за завтраком. Их физиономии, ставшие за эти дни дорогими для меня, сияли довольством: как же — побезобразили за границей и не попались! Но лучше бы они не улыбались: их зубы, губы и пальцы чернели от винограда, — очевидно, не только вечером, ночью, но и утром эти эпикурейцы жили по теории: пусть брюхо лопнет, чем добру пропадать.

— Вы не смейте улыбаться моей официантке! — заявил я.

— Это почему же? — осклабился черной пастью прозаик из Москвы. — И почему она твоя?

— А потому. Во-первых, я раньше вас пришел на завтрак. Во-вторых, в день приезда не вы, а я не разрешил именно ей нести мой чемодан — не корчил буржуя, как некоторые присутствующие за этим столом, даже сам внес ее в отель…

— Но мы будем все же улыбаться, радуясь за тебя! — коварничал Николай.

— Нет. Вы и этого сейчас не станете делать, особенно после того, что я вам сообщу.

У меня легко получилась озабоченность на невыспавшемся лице. Они это заметили и, похоже, насторожились.

— Итак, вы видели, надеюсь, невдалеке от мастерской Фидия некие странные ящики? — начал я свое сочинение. — Ах, вы не видели! Хорошенькое дело! Так вот, в те ящики собирают урожай с того самого виноградника…

— Потише ты! — остановил Николай.

— Хорошо… Но главное, что каждую осень там срезают черенки, каждый обертывают в целлофан, укладывают в особые ящики и отправляют те черенки за океан. Почему так делают, я думаю, вы догадываетесь: редчайший, может быть, и единственный в мире сорт винограда растет в этом месте, вот только созревает поздно, но зато…

— Откуда ты это знаешь? — поставил вопрос прозаик-реалист.

— Справедливый вопрос! Отвечаю: сегодня, пока вы дрыхли после своей преступной акции, приходил в отель какой-то грек в сопровождении… Понимаете кого… И была вызвана — поднята с постели — мадам Каллерой, которую долго расспрашивали, не отлучался ли кто из нашей группы на виноградник. Это я узнал от нее самой. Коль сомневается кто — спросите ее, пожалуйста. Вон она — семь шагов до ее столика, только не отверзайте пасти свои!

Никто к столику нашего гида не пошел. Их глаза сверлили меня, но я смиренно опустил свои лживые очи в тарелку и сердито раздувал щеки, чтобы, часом, не рассмеяться.

Когда амазонка принесла нам кофе, ни один из поверженных моей ложью не поднял головы, зато я улыбнулся ей прямо в лицо и за каждого из поникших друзей говорил ей спасибо, да еще по-гречески.

Только в обед, когда мои разбойники вычистили — подозреваю, что только этим они и занимались, — свои рты и руки, я открыл им свою коварную шутку.

Обошлось без убийства.

И вот уже снова чемоданы у подъезда.

Притихшие амазонки в синеньких платьишках стоят, скрестив смиренно руки на груди. О чем думают они? Что останется в их памяти от нашего пребыванья здесь, в Олимпии?

Своенравная лошадь — Пегас! Раньше всех убедились в этом коринфяне. Однажды житель Коринфа взобрался на Пегаса и ожег могучую лошадь (она ела только мясо!) плеткой. Оскорбленный Пегас ударил копытом оземь, и в этом месте образовался Коринфский залив…

Греция — благодатная почва, где тысячелетиями уживаются легенды и действительность. Но сколько действительности в легендах! Достаточно лишь слегка отвести от античных страниц легкую занавесь божественных хитонов — и обнажится реальная жизнь людей далекого прошлого: любовь и страданья, походы и пиры, возвеличенье государств и паденье городов… Доверчивее ребенка и проницательнее филолога оказался при чтении «Илиады» Генрих Шлиман. Через три тысячелетия великий Гомер протянул ему руку и преобразил удачливого торгаша в величайшего археолога-энтузиаста лишь только потому, что тот поверил в страницы, считавшиеся до той поры чистым вымыслом. Шлиман поверил Гомеру, и тот не оставил его: торговец, над усилиями которого потешалась научная Европа, дорылся до эгейской культуры, открыл древнюю Трою — посрамил дипломированных скептиков! У этого «великого крота» были две точки опоры в неравной борьбе с историей и историками-современниками. Первая опора — его верный друг и жена, юная гречанка Софья, не убоявшаяся лысины и одержимости раскопками безумца. Вторая опора — старик Гомер. Так с его «Илиадой» и кармане и работал Шлиман. Когда были сняты наслоения эпох и обнажилась Большая башня Трои, Шлиман работал с «Илиадой» как с подробной картой, указывая туркам-рабочим, где надо отрывать двустворчатые ворота, где храм Афины, где мостовую… И обнажалось без ошибки!

Все это вспомнилось мне, когда наша группа уже побывала в Триполисе, Нафплионе, Эпидавре, в Микенах и прибыла наконец в Коринф.

Вещественны величественные развалины храма Аполлона — семь колонн дорического стиля — как руки из-под земли, рвутся они в современность из прошлого. Далекого прошлого… А кругом на большом пространстве торчат остатки стен, лежат обломки колонн и — камни, камни, камни… Здесь был город, один из самых оживленных и Греции. Вон там, у воды Коринфского залива, шумел многоязыкий базар и мерно покачивали мачтами суда, наполненные товарами. Нескончаемым потоком стекались люди сюда, на северо-восток Пелопоннеса, пешком, на лодках, на ослах, на лошадях. И где-то здесь, у самого рынка, стояла знаменитая бочка Диогена, искусно сделанная из глины. Мудрый старик — не жарко в ней днем. Вот тут, на этом пятачке, он унизил великого завоевателя Александра Македонского, отказавшись от всех его услуг, кроме одной: пусть он отойдет и не заслоняет солнца. А по ночам голодный старец бродил по рынку и собирал объедки. Величием духа высоко подымался он над бренностью обыденной жизни, возвеличивался нищетой своей над золотой рекой богатого рынка и совсем не случайно среди бела дня зажигал свой знаменитый фонарь, приподымался из бочки и всматривался в базарную толпу — искал Человека. Нелегкий труд, даже днем с огнем…

Вот этих колонн коринфского храма касались руки задумчивого юноши Поликлета. Сын скульптора, построившего ротонду в Эпидавре, он позднее построит знаменитый театр, которым прославится тот город, но не это увековечит его имя. Он заявит о себе как родоначальник нового, коринфского стиля в архитектуре, а пока… Пока томит его смутное чувство неудовольствия тем, что строилось до него на его великой земле. Его пылкой натуре претил прямоугольно-строгий дорический стиль, душа рвалась к чему-то новому, что венчало бы капители колонн грядущих храмов и зданий. Но легко ли отринуть древние устои предков? Первым осудит отец… Поликлет приходил на рынок в дорогом хитоне и покупал фрукты у маленькой продавщицы, что неизменно приходила на рынок вместе с матерью. В маленькую ладошку ложилась медная монета, а потом руки Поликлета, иссеченные в кровь о мрамор, как у раба в каменоломне, забирали апельсины. Черные глаза девочки смотрели на эти руки со страхом и благоговеньем, а Поликлет отходил в сторону и отдавал фрукты нищим. Он был сыт уже тем, что вспоминал ее глаза, и как скульптор видит в глыбе мрамора будущую статую, так он видел в этой девочке завтрашнюю красавицу. Ему хотелось купить ей цветов — целую корзину, что издавна плетут греки из лозы бамбука, но его возлюбленная была еще мала и могла испугаться. Однажды он не увидел ее на рынке. Мать со слезами поведала юноше, что девочка умерла. А он впервые решился купить ей цветы и пришел с полной корзиной. Он оставил корзину и ушел. Над опустевшим рынком начинался осенний дождь. В другой раз он не нашел уже и мать той девочки. Убитый горем, он отправился за храм Аполлона, на кладбище, и сразу же нашел ее могилу: на свежем холмике, тронутом травой от прошедших дождей, стояла его корзина с цветами. Трава проросла сквозь круглую корзину, и широкие листья ее, изогнувшись, свесились над краем корзины, но продолжали жить и радоваться солнцу. Поликлету показалось, что это она посылает ему свою улыбку и озаряет его жизнь божественным светом вдохновенья. «Капитель!» — воскликнул он, как безумный, и бросился с кладбища к мраморным глыбам. Через несколько дней его нашли в мраморном карьере. Поликлет лежал, обессиленный, обхватив руками странное мраморное изваяние, похожее на бамбуковую корзину с проросшими сквозь нее травами.

— Что это? — спросили зодчие Коринфа, растолкав юношу.

— Капитель, — еле слышно проговорил Поликлет.

— Он бредит! — испугался один.

— Иди домой, Поликлет. Мать плачет по тебе, а отец послал нас на розыски. И брось, оставь здесь это странное изваянье!

— Это капитель, что будет украшать колонны будущих храмов и дворцов! — воскликнул юноша.

— Ты бредишь!

— Он безумец! Богиня обмана Ата отобрала у него разум!

— Это капитель! — в исступлении воскликнул Поликлет и, с трудом подняв изваянье, возложил его на секцию будущей колонны. — Смотрите!